I.
Выхожу в осень, покрытую лёгкой коркой первых морозов. В зимних ботинках да в разных носках. На уши напялил старую шапку. В подъезде стукнулся головой о косяк, шапка слетела в грязь, в какие-то осколки. Поцарапал о них руку. Показалось, будто за спиной шорох, обернулся — ничего, кроме покрашенной в тошнотворный цвет стены да узкой старой лестницы с коричневыми перилами со следами ногтей, когтей, детей и разных затей.
Выскочил на улицу. На лавке никто не сидит. И не потому, что холодно. Просто поумирали все, кто привык сидеть на этих лавках. Только ворона орёт, и моё счастье, что плевать не может, а то бы ещё и плюнула в мою сторону. Всё уже складывается не хорошо. Что же будет дальше? Смерть? Безусловно, но это позже. Но что будет сегодня, сейчас? Сейчас кружится голова. Держусь за дерево, прикрываю глаза. Ощущение такое, словно голова и тело крутятся в разные стороны. Никак не могу понять, откручиваются они или закручиваются.
Открываю глаза, иду мимо оттаявшей лужи, занимающей всё заасфальтированное пространство. В луже отражается вытянутая фигура в пальто, в дурацкой шапке и с лицом опухшего Блока. Хотя разные знакомые мне и говорили, что нет, мол, не очень-то похож. Но как же, если даже волосы мои скручиваются в блокинские кудри, кудреватые мудрейки? Да кто их к чёрту разберёт?
Иду пешком в центр, подышать несвежим воздухом гниющей провинции. «Зёма! Э-э, зёма! Закурить будет?» — подваливается шатающийся тип с лицом, на фоне которого даже я выгляжу эталонным красавцем. «Нет, такого добра (вернее зла) не имею», — говорю. Тип пожимает плечами и отваливается к другому прохожему. Я иду дальше. Серое небо с несущимися туманными пластами покачивается, как низкий подвесной потолок. Кажется, подниму сейчас руку и пальцем его проткну. Чем ближе к центру, тем больше встречается людей. Все они завёрнуты в чёрные, серые или коричневые одежды под цвет осени в этих краях. Они сливаются с ней. Действуют, словно её конечности. Дама с коляской — заботливая конечность. Старик с клюшкой — немощная конечность. Юная девица с книгой — возвышенная конечность. Рабочий с отбойным молотком — долбящая конечность. Но все они, эти конечности, управляются огромным серым влажным, склизким организмом осени. А я — тем более. Что я, если не бесполезная её конечность? Но что она будет мной делать? Что же будет дальше?
Я прохожу мимо вокзала. Часы на нём показывают ровно полдень. Всё больше и больше людей вокруг. И некоторые из них всё пристальнее и пристальнее вглядываются в меня. Словно наконец-то увидели сходство с Александром Александровичем и подумывают, не взять ли автограф хотя бы у далёкого потомка этого самого человека. Но нет. Они смотрят не круглыми глазами, алчущими автографа, а узкими глазами подозрения. Впрочем, я на них смотрю точно также.
Выхожу на пешеходную улицу. На площади намазаны песни и пляски. Разноцветные тряпки кружатся и взвизгивают. Мне тошно. Я ускоряю шаг. Прохожу мимо безумной авто-гусеницы. Она моргает своими огромными остекленевшими глазами. Внутри сидят дети: одни — вдавились в жёсткие пластмассовые сиденья и втянули головы, как черепашки, другие — изображают индифферентность и вроде как посвистывают, глядя в потолок, который двигается на кочках и поворотах, как бы намекая на здоровую перистальтику пёстрого чудовища. Чем чувствуют себя эти дети, находящиеся в кишечнике существа с признаками безумия и с раковыми наростами в форме сказочных персонажей? Вот-вот. Я очень их понимаю. Жизнь ведь тоже — огромная залихватская гусеница, ползущая по кругу, на которой то и дело вырастают наросты ужасных видений, а внутри — перевариваются парализованные ужасом пассажиры. И вот что будет дальше? А дальше я иду по улице, заглядывая за витрины или глядя в их высокомерные стёкла. Вот безголовый белый манекен разводит сухими тощими руками. Вот красные табуреты, прошитые золотыми нитями. Они похожи на приговорённых к смерти с позорными табличками «распродажа» на толстых квадратных шеях. Вот в плоскости неровного дешёвого стекла отражается двухметровый рекламный гусь, шлёпающий по грязи лапами своего нелепого костюма и раздающий никому не нужные листовки. А вон моё отражение, да под каким странным углом. И ноги в отражении переставляются чаще. Это не я. Шапки нет. Но лицо моё, и кудри мои. Я оборачиваюсь, ищу его. Двойник быстрым шагом удаляется сквозь толпу. Показалось, будто он меня видел. Показалось, будто он от меня уходит. Иду за ним. Его тело точь-в-точь как моё, но одежда другая — короткая куртка, кроссовки. Он поворачивает голову — налево, направо, кажется, косится на меня — вижу свой собственный профиль. Невероятно! И гадко.
«И этот замечательный миксер выигрывает билет… Но-о-о-о-мер… Шестьдесят шесть тысяч шестьсот тринадцать!.. Похлопаем победителю!..» Двойник проходит сквозь желающих выиграть миксер. И бежит к остановке. А я бегу за ним. Из-под ног летит грязь, подтаявшая над теплотрассой. Балансирую, пытаюсь не упасть в провал с кипящей водой, вокруг которого чешут головы работники коммунальных служб. И бегу. Заскакиваю в автобус следом за двойником, сажусь сзади. Он сидит совсем недалеко от водителя. В стекле я смутно вижу его отражение — себя. Он — как будто два раза отражённый в зеркале я, или просто я, или я, за которым наблюдаю умерший я. Кто он? Что он? Человек? Допельгангер? Что же будет дальше?
Сижу, смотрю на него. Автобус движется в сторону заводских окраин. Словно в дурном сне, каких-то тринадцать шагов отделяет одного меня от моей копии. Он ведёт себя странно — нервно покашливает, посматривает по сторонам, косится — на меня. Словно потусторонний шпион, которого засекли за тайным злодейством. Задействуй! «Задействуй волю», — говорю я себе. «Подойди к нему и скажи: Хэндэ хох! Отвечай, кто ты есть!» Но моя воля свернулась в спичечный коробок тела. Дышу на стекло, за которым проносятся пятиэтажки, и оно запотевает. Смерть дышит на меня, за которым проносятся допельгангеры, и я запотеваю. Холодный пот, как солёный мёд, липнет к одежде. Мой демонический клон выскакивает на какой-то остановке. Я — за ним. Вокруг на серую осеннюю землю приклеены пластыри пустырей и разваливающиеся скелеты древних фабрик. Твёрдая грязь похрустывает под ботинками, в которых мелькают мои разные носки.
Замерзая на ветру, который грызёт мою пропитанную ледяным потом одежду, покрываясь мрачными пупырями мурах, задыхаясь и слабея, несусь за двойником. Он протискивается в какой-то пробой — рваную дыру в бетонной стене. Я тоже. Бьюсь головой о торчащую ржавую железяку. Он скрывается в дверном проёме пустого заброшенного госпиталя. В нём выбиты окна, местами выбиты стены. Забегаю следом. Слышу топот. Кажется, что топают несколько человек. Или это просто эхо? Пути назад нет.
Поднимаюсь по лестнице. В углах валяются шприцы и подпалённые куклы. Стены исписаны непонятной каллиграфией, фаллическими символами и пентаграммами — перевёрнутыми и обычными, политическими и аполитичными лозунгами, какими-то телефонами и адресами. Выхожу в длинные тёмные коридоры и иду на топот. Перешагиваю через выставленные руины мебели, трубы и человечьи гнёзда, с непонятными целями свитые из толстого чёрного кабеля. В проёмы падает серый пластилиновый свет. Ныряю в один из этих проёмов, в большое светлое пространство и…
II.
На улице — спокойная погода. Дождя нет уже давно, и грязь высохла. Я вышел из подъезда. Стою, курю. Мимо шастают сиреневые алкоголики и взъерошенные голуби. Первые стреляют у прохожих сигареты, вторые — семечки.
Иду в центр — собираюсь перекусить в кафе, а потом отправиться на конкурс. Там какие-то призы разыгрывают. Вот и билет. Какой там номер-то уж? Шестьдесят шесть тысяч шестьсот тринадцать. Может и повезёт. Если не пробовать, то и не повезёт. А если пробовать, то — кто его знает? Вот, например, если пойти по этой луже, то есть вероятность поскользнуться и раскроить себе голову. А если не пойти — то нет такого шанса. Не хочу рисковать — вот и не рискую. Хочу поиметь позитивную возможность — так и поимею.
Сосед меняет колесо, кричит мне: «Вот так вота». А я ему плечами пожимаю — типа, «ну что поделать?». И иду дальше.
В переулке малолетние токсикоманы возятся с пакетом. Грожу им кулаком — разбегаются, как таракашки. К вокзалу и от вокзала семенят вереницы людей с чемоданами и сумками. У всех такие напряжённые, сконцентрированные лица. Это правильно. Лучше так, чем быть машами-растеряшами, раскидываться документами и дарить деньги всякому сброду. Собранность никогда не повредит.
Табло показывает одиннадцать часов. Всё правильно рассчитал, не тороплюсь. В кафе уютно, тепло. Беру себе овощной салат, свиную отбивную и чай с лимоном. «Спасибо» — говорю продавщице с выдающейся грудью. Даже слишком выдающейся. «Приятного аппетита» — она дежурно улыбается, отворачивается, сверкает языком по мизинцу и у зеркала начинает подтирать в уголке глаза какой-то невидимый мне изъян.
Я сажусь за деревянный столик. Он обтёрся посетителями и стал гладким. Некоторым такое нравится. Один мой друг прямо тащится от такой мебели. Говорит: «Чем дольше дерево используешь, тем оно круче выглядит и чувствуется». Нет. Грязное дерево — это просто грязное дерево. Но мне тут не жить, а только свинину в себя положить. Ха-ха.
За соседним столиком сидят вполне себе аппетитные женщины. Я смотрю одной из них в глаза и приподнимаю брови. Вроде как одобрительный жест. Одобряю её сочность, короче. Странно — вообще не реагирует, хотя обычно я притягателен для женщин. Высокий, приятный на лицо. Уж всяко получше, чем Бенедикты Кумбербочты. Приятного мне аппетита. По телевизору начинаются местные новости… Да ладно? Неужели опять серийный маньяк? Сколько-сколько? Шесть человек? И мужчин, и женщин? Ну и ну! И это тихая провинция… Так, стоп. Что это сейчас показывают? Моё лицо? Моё! Почему? Как? Нет, одежда не моя, я не подозреваемый… Но маньяк похож на меня, как капля на каплю: одно и то же лицо, жуткий двойник… Спокойствие!.. Глубокие вдохи!.. Фух!.. Фух!.. Так бывает… Говорят, у каждого человека на планете в среднем есть семь двойников… Бывает и так, что в одном и том же городе у некоторых людей есть двойники… Это примерно как с парадоксом дней рождений. Контринтуитивно, но в группе из двадцати трёх человек вероятность того, что хотя бы у двух людей совпадут дни рождения, превышает пятьдесят процентов. Так и тут. Кажется невероятным, но у некоторых жителей города двойники ходят прямо под их носами. А у некоторых счастливчиков хреновых, вроде меня, двойник оказывается маньяком.
Допиваю чай, прячу нос в куртку, чтобы посетители ненароком не произвели моё гражданское задержание и не отбили почки до того, как я успею объясниться. Но что мне делать, если всё обойдётся? Вот эти молоденькие вкусняшки, например, которые виляя бёдрами, грациозно заползают в кафе, разве они смогут так же, как раньше, вокруг меня, со мной, подо мной, на мне и так далее, если перед их милыми физиономиями будет маячить рожа серийного убийцы, растиражированная по всему интернету? Разве доверие клиентов к моим фитнес-услугам будет расти, как раньше? Да оно вниз покатится. Как и бочка всех моих достижений. Даже если не сознательно, так неосознанно. Какая-нибудь слоупочная гопота будет периодически прыгать на моей голове в подворотне, считая, что задержала опасного маньяка. Вся репутация — насмарку. Внутренние органы — на свалку…
Я выхожу из кафе. Пришло время конкурса. В моих-то обстоятельствах это полный идиотизм, но я всё равно подхожу к толпе и слушаю, как задорный ведущий орёт в мегафон номера победителей. «И этот восхитительный молоток для костей выигрывает… Но-о-о-о-мер… Тридцать две тысячи двести двадцать один!» Я обхожу толпу, делаю круг. Вижу краем глаза какую-то знакомую фигуру. Знакомое лицо. Да это же я — иду вдоль витрины. Двойник оборачивается, смотрит на меня исподлобья уничтожающим взглядом. Бежать! Скрыться! Этот взгляд… Нет — это конец. Меня, без вариантов, разделают и раскидают по всему городу. Иду сквозь толпу. Слышу, как ведущий в мегафон орёт мой номер. Я выиграл миксер. Бегу мимо, на остановку. Скосившись назад, чуть не падаю в яму. «Осторожней прите, товарищ!» — быстро лает мужло в оранжевой жилетке. Ладно, как-нибудь в другой раз. Сзади хлюпает грязь. Я боюсь поскользнуться. Залетаю в автобус, сажусь впереди. Маньяк — сзади. Я вижу его в отражении. Да, он, безусловно, похож на меня, но взгляд совершенно дикий, дёрганые движения. Прячет руки. Под одеждой, наверное, топорик или ножовка. Может быть, тесак, верёвка или бутылка с кислотой…
Не могу до конца осознать, что мой поход на розыгрыш превратился в убегание от чудовища. Наверное, это судьба. Ведь что такое судьба, если подумать? Судьба — это реализовавшаяся случайность. Так могло случиться — так случилось. Случайно. Но в этом как раз и есть главная закономерность и загвоздка. Кому-то достаётся счастливый билет и миксер. А кому-то — маньяк-двойник. В моём случае и то, и другое. И главное — до того, как это случилось, могло быть по-другому, а после этого — не могло. И не может.
Вон он сидит — кажется, что руки в карманах вытирает от крови… Но до чего же он похож на меня! Если древние правы, и внешность связана с внутренним миром… Если правы некоторые генетики, выискивающие всякие странные связи генотипа и фенотипа… То не может ли случиться, что и я — потенциальный моральный урод, в котором спит зверское отродье? Может быть просто не выпал мне тот самый билет? А выпади — и на его месте был бы я? Но хватит думать — пора действовать. Я выскакиваю из автобуса посреди промзоны, пролезаю в дырку, несусь к заброшенной больнице. Нужно заплутать там, где с детства знаю каждый поворот и коридор, выйти другой стороной, слинять в частный сектор и окончательно сбросить этот смертельно опасный хвост. Но я слышу сзади его дыхание. Моя отличная форма не спасает абсолютно. Бегу на пределе сил, но маньяк не отрывается и даже немного нагоняет. Вот я и в больнице. Бегу по лестнице. Но что это? Топот прямо рядом со мной? Неужели догнал? Ещё пара поворотов. Перепрыгиваю через диваны бомжей, поскальзываюсь на мусоре наркоманов, припадаю на колено, чиркая щекой о козлиный рисунок на стене, вваливаюсь в большое светлое помещение и…
III.
В большом светлом помещении со стороны разных проёмов стоят три человека одинаковой комплекции и с одинаковыми лицами. Один — в старой шапке и разных носках: левый — фиолетовый, правый — зелёный. Другой — в спортивной куртке и без шапки, со свежей царапиной на щеке. Третий — в пиджаке и с бакенбардами. Все стоят запыхавшиеся. Изо ртов валит пар. Кудри на бесшапочных головах качаются, а из-под шапки высовываются и — тоже качаются. Первый хлопает глазами, глядя то на второго, то на третьего. У него над бровями крупные градины пота. Второй — смотрит на первого и никак не может включить в своё сознание присутствие третьего. А третий опёрся на колени и говорит:
— Фух. Ну вы бегать. Давайте, признавайтесь! Кто из вас воплощение вселенского зла?
Второй поднимает палец на первого:
— Он! Слышь, ты, давай, вываливай свои орудия пыток!
Первый бормочет:
— Вы не реальны! Двойник двойника, два двойника — это уже слишком. Ты двойник, да ты тройник, все мы братья…
— Что он несёт?! — третий воздевает руки к закопчённому потолку.
IV.
Я вижу в комнате сначала моего двойника, затем — двойника двойника. В этом есть плюс: если первый пророчит мне гибель, то второй пророчит погибель моему допельгангеру. Демонические силы друг друга побивают, и я свободен. Но они начинают говорить. Я что-то отвечаю им. Но не понимаю смысла. Это какой-то бесконечный кошмар, от которого давно следовало проснуться, но я продолжаю стоять, выдавливая из себя градины вязкого пота. Что будет дальше?
V.
В помещение вваливаются двое. Двое! У моего преследователя в нелепой шапке более маньячный взгляд. Торможу и не отрываю от него глаз. Что-то говорю невпопад. Но откуда взялся ещё один? Он проследил за нами… Сел нам обоим на хвост. Но зачем? Если он такой же, как я, то зачем ему это делать? Может он хотел спасти меня? Или сдать властям настоящего убийцу, чтобы реабилитироваться самому? Или и то, и другое?
VI.
— Ладно, заигрались уже, — третий достаёт из-под пиджака армейский нож.
— Зачем тебе это? — второй бледнеет и нервно пинает ногой разбросанные по полу высохшие куриные лапы. — В чём прикол убивать себе подобных? Смотри, мы же одинаковые!
Третий широко улыбается, притоптывая блестящим ботинком.
— Пародии на мастера не нужны. Не нужна девальвация. Вы своими добренькими сердечками рушите всю мою историю. Мы не в Матрице. И уж точно не агенты Смиты.
— Агенты Смиты! — второй падает на колени. — Уверяю! Честно! Я думал про это. Во мне может сидеть точно такой же зверь, что и в тебе. Прикажи — и тебе покажется, что ты сам всё сделал! Будет в лучшем виде, ей богу! Аве сатани!
VII.
Два тройника лежат посреди разрушенной, заваленной всяким хламом, бывшей операционной. У спортивного агента Смита из глубокого чёрного разреза под расстёгнутую куртку сползает густой красный воротник, догоняя антропоморфную лужу крови. Серийный убийца — с раскинутыми руками, на спине, на ворохе картонных обрывков. В горле — шапка, а из груди торчит куриная кость.
VIII.
Я выхожу из проклятого места. Без шапки. Руки подпухли и забрызганы. Нагибаюсь, чтобы смыть эту грязь другой, земляной. Шатаюсь. Застреваю в проломе, закрываю глаза. Тело и голова крутятся в разные стороны, и сейчас я чувствую, что этот мягкий мясной крепёж точно затягивается.