Рубрика: Эссе

С точки зрения субъекта — очень важно кем, где и как он начал воспринимать мир, потому что от этого зависит соотношение страданий и удовольствия. Неведомое больное существо на задворках вселенной, неприспособленное к адским или скучным условиям, скорее предпочло бы оказаться здоровой и счастливой частью процветающего сообщества, гармонично связанной с условиями жизни.

 

С точки зрения конкретного тела — нет никакой загадки в том, почему “он — это он”. Есть относительно здоровое тело — есть субъект. Тело с функционирующим мозгом рождает субъекта и является его носителем. 

 

Но субъект задаёт вопрос: почему я — это я? Почему я появился в этом месте, в это время? И он не имеет в виду тело. Эти вопросы, явно или неявно, отсылают к убеждению, что “я — это не тело”, что “я — в этом теле”. 

 

Не стоит считать утверждение “я — это не тело” идеалистическим или лженаучным. Ведь субъективное переживание действительно нельзя отождествить с телом, даже если тело является его причиной. 

 

“Какова вероятность моего появления?” — спрашивает человек. Если говорить о конкретном теле, то эта вероятность сводится к вероятности возникновения отношений между его родителями, вероятности зачатия в определённый день, вероятность оплодотворения конкретным сперматозоидом из нескольких десятков миллионов. Внутриутробные факторы также влияют на будущее тело и личность. Невероятно огромная вариативность факторов означает, что вероятность появления конкретного тела и формирования конкретной личности — исчезающе мала. Это почти невероятно. 

 

В лотерее каждый раз есть выигравшие, а вероятность выиграть очень мала. Мы — выигравшие, а проигравших нет.

 

“Так какова же вероятность моего появления?” — вновь спрашивает человек. Определёного тела? Микроскопическая. Это тело могло оказаться совсем другим запросто и также запросто сформировать другую личность. Если бы оплодотворение произошло другим сперматозоидом, то данного определённого тела бы не было. Но всё также было бы это тело, хоть и другое.

 

Это тело могло быть и другим. “Это был бы я?” — спрашивает человек. Под “я” он понимает не определённую личность и не определённое тело, а такую же как и сейчас возможность субъективно воспринимать действительность — задавать вопросы, смотреть в окно, надкусывать помидор. То есть, человека волнует вопрос — существовал бы он, если был бы другим, к примеру, генетически. 

 

Да, он бы существовал, даже если был бы совсем другим. Как не перестают быть собой люди, которые теряют ногу, стареют, подвергаются генной терапии, подвергаются таким социальным условиям, которые полностью меняют личность. 

 

Но чем определяется его существование? Ничем, кроме того, что он этот, а не иной. Если у него есть брат-близнец, то он никак не может быть своим братом и не может быть вместо брата, но если мать зачала его в другое время от другого мужчины, то он бы всё-равно существовал.

 

Этот человек смотрит на своего брата-близнеца. “А если бы я был этот, то был бы на его месте”. 

 

Всегда есть этот или тот, поэтому когда человек спрашивает “это был бы я?”, то ответить на его вопрос следует утвердительно. В любом случае это был бы он. Хоть и сколь угодно другой. Но если это так, то значит он не мог не появиться. Хоронить 40 миллионов людей каждый оргазм — такой же абсурд, как и полагать, что другой случайный сперматозоид не дал бы ему жизни. 

 

Способность воспринимать — пропуск в счастливчики лотереи. Поэтому лотерея беспроигрышная. Никто не проигрывает, потому что проигравших не существует. 

 

“Почему я существую?” — спрашивает человек. Если “я” в его понимании — это определённое тело и определённая личность, то ответом будет: “потому, что длинная цепь предшествующих редких событий привела именно к такой конфигурации этого тела и личности”. Если “я” означает это тело, то вопрос не имеет смысла, ведь всегда есть “это” или “то”, и это тело существует потому, что мы его определили как это, указали на него. Если под “я” понимается способность воспринимать, то нужно ответить: потому, что законы Вселенной таковы, что способность воспринимать может возникать в определённых условиях. 

 

В последнем смысле я существует потому, что не может не существовать. То есть любой человек, задавшийся таким вопросом — это способность воспринимать, пережившая фиксацию. Фиксация — способность воспринимать у конкретного носителя. Появление такой способности фиксирует “я” на определённом и этом теле. 

 

“Я” для человека ценно именно субъективным восприятием. Когда он говорит “я существую” — он позитивно, негативно или нейтрально оценивает факт своего “субъективного попадания” в это тело в этом месте и в это время. Ему в экзистенциальном смысле безразличен набор генов и пережитый опыт, приведший к именно такой личности. Но совсем не безразлично, что это тело может воспринимать мир, иметь сознание. 

 

Но это сверхценное “я” человека — не так уж ценно, потому что универсально и, в некотором смысле, неистребимо в отличие от личности. Это “я” — одинаково у всех существ, имеющих сознание, понятое как способность к субъективному восприятию действительности. 

 

Когда человек думает, что любая случайность в прошлом могла предотвратить его появление и привести к появлению другого, и что сам он бы не существовал, “не вышел из небытия”, а вышел бы оттуда другой, то это означает, что человек понимает под собой конкретную физическую конфигурацию. Проблема в том, что он — это не физическая конфигурация. А конкретная конфигурация никак не связана с абстрактной способностью воспринимать. 

 

Вопрос гипотетического существования или несуществования субъекта, который им задаётся самому себе, раскладывается на три сложно переплетённых составляющих. 

Первая объективна, третья — нематериальна и функциональна. Вторая же является связующим и довольно абстрактным звеном.

Могло ли несуществовать определённое тело? Да, конечно. Его появление случайно и маловероятно. Если бы не существовало данное определённое тело, а существовало другое определённое тело, то разве не существовал бы этот человек?   

Существовала бы эта — красная высокая — ваза, если была бы другой — например, низкой, круглой и зелёной? Да. Существовало бы это тело с таким лицом, такой организацией нервной системы, если было бы другим — с другим лицом и психикой? Да. 

Если мы отвечаем “нет, не существовал бы” на вопрос о несуществовании этого человека в том случае, если бы он был другим, значит мы считаем, что сознание отдельно взятого человека полностью определяется текущей конфигурацией. В этом ракурсе человек, наблюдающий своё существование, упирается в антропный принцип — ненаблюдающие не существуют. И должен признать, что его существование — выигрыш по сравнению с мириадами проигрышей. 

Но мы видим, что конфигурация на протяжении жизни меняется, а меняющийся человек остаётся тем же самым, сохраняя сознание и “я” при себе. И обновление клеток, и перестройка нейронных сетей мозга, и генная терапия, и старение, рост и падение когнитивных функций — всё это изменяется, не причиняя ущерба субъективному восприятию и сознательному существованию. Если пренатальные факторы поменяют будущему человеку ориентацию или склонность к психическим заболеваниям (не вредящим сознанию), то это будет другой человек? Вряд ли. Если яйцеклетка будет оплодотворена другим сперматозоидом?

Интересно то, что мы говорим о генезисе субъекта, которого ещё нет. Поэтому считать, что более успешный сперматозоид обрекает толпы потенциальных людей на небытие — просто абсурдно. Ведь “я” начинается с субъективного восприятия и до завершения этого генезиса никакого “я” нет. 

Единственное, что в нашем случае указывает на существование человека — это сам факт того, что этот человек начал воспринимать реальность. И генезис его абсолютно не важен, потому что в любом случае он остаётся этим человеком, на которого направлены наши пристальные взгляды. 

 

Тумблер резко переключается с “невероятно, что я появился, ведь это практически невозможно”, быстро проходя стадию “бытие есть, а небытия нет”, на “я не мог не появиться”. Я существую, потому что могу существовать. И причина этого только в том, что законы мира допускают существование сознания. 

 

Предположим, что с Ивана Ивановича сделали точную копию, идеально воспроизводящую его текущую конфигурацию (биологическую и психическую), и материализовали её в двух телах, условно названных Узник и Баловень. Узник оказался в маленькой мрачной бетонной камере, а Баловень в благоухающем саду с фонтанами, фруктами и редкими птицами. Оба помнят, что они — Иван Иванович. Оба ощущают своё “я” — как истинное продолжение Ивана Ивановича. В какой-то момент они узнают о существовании друг друга. Теперь наш вопрос “мог ли я не существовать” меняется на — мог ли я быть на его месте? С точки зрения конфигурации вопрос не имеет никакого смысла, так как они изначально идентичны. Но чего тогда касается этот вопрос? Субъективного ощущения себя в конкретном, определённом теле. “Почему я здесь, а не там?” — спрашивает себя Узник. Потому лишь, что он этот, а не тот. 

Изначально нет никакой разницы между Узником и Баловнем. И нет никакой причины почему сознание обнаружило себя тут или в другом месте, в другом теле, потому что сознание — одинаковая в пределе функция субъективного восприятия (даже если она имеет градации) — и в Узнике, и в Баловне. И это обнаружение себя — фиксация — не выигрыш в невероятную лотерею, а заурядное, миллиарды раз повторяющееся явление. 

“Меня могло бы не быть” — думает Узник. И это так, если понимать под этим “меня могло бы не быть в этой фиксации”. 

 

“Я” — неизбежно.

 

“Что было бы, если эта ваза была зелёной, низкой и круглой?” — спрашивает человек. Подразумевается, что она, конечно, была бы другой во многих отношениях, но всё равно оставалась этой. Её происхождение и перипетии существования не важны, если она в итоге оказалась этой вазой. Так и человек, тело которого рождает сознание, спрашивает: “что было бы, если бы я был другим?”. Как и в случае с вазой — не важно происхождение. Важна лишь этость, haecceitas. 

Ответ “в другом случае меня бы не существовало” — так же абсурден, как высказывание, что “этой вазы бы не существовало, будь она зелёной и круглой”, если понимать подо “мной” этость или способность к восприятию. Но если это утверждение относится к конкретной конфигурации меня, то оно тоже сомнительно, ведь в этом случае придётся признать, что если бы я выиграл миллион в лотерею несколько лет назад, выбил зубы дверью или получил другие эмбриональные мутации — то меня бы не существовало. 

 

Что же такое “я”? “Я” — это ничего конкретного. Только самофиксируемая этость. Фиксируется она лишь благодаря сознанию, способности к субъективному восприятию. Следовательно “я” — везде, а субъективное невозникновение невозможно. Всё что себя осознаёт — “я”, отделённые друг от друга фиксацией в конкретном haecceitas. 

 

Возможно, позиция защищающая “начальность и конечность” субъективного существования протаскивает наделение этости качеством, которого у неё нет. 

 

Из невозможности прекратить субъективное восприятие, то есть возникновение “я”, следует два главных вывода:

1. Смерть — не прекращение бытия и не запасной выход.
2. Эффективно выйти из этого колеса можно лишь одним способом — через физическое бессмертие. 

Послевкусие того, что растянуто во времени, приходит после. Но оно не есть что-то вторичное. Это ощущение – основа, которая не видна при разглядывании в упор. Разбор и анализ ничего не даёт в приближении к её постижению, к её восприятию. Когда время удаляет нас от того, что длилось до этого, мы обретаем способность не просто смотреть на это со стороны, но воспринимать одновременно.
Моменты жизни, складывающиеся в цепь или полотно, наблюдаемые изнутри себя не имеют никакого отдельного «смысла». Весь их смысл кроется в них самих и переживание событий сосредоточено на их конкретной сути. Ощущение того, что же мы пережили, появляется позже – когда всё конкретное уляжется осадком опыта. Тогда в зеркале воспоминаний мимолётная дымка ощущения, пульсируя, сгущаясь и распыляясь, почти исчезая, показывает истинное дно.
Подлинное глубокое искусство способно воспроизводить такие сверхощущения, ощущения глобальные, ощущения уровня, превзошедшего все частности. Два важных влияния определяют наблюдение таких ощущений – протяжённость во времени и выраженность в словах. Искусство, текущее во времени через слова – крупная художественная проза – ведёт себя так же, как переживание жизненных событий, проживание жизни. Проходящие частности, переплетения событий, характеров, эмоциональных состояний, пейзажей постепенно со временем создают фоновую атмосферу, послевкусие произведения. Искусство, текущее во времени через звук – музыка – воздействует непосредственно, погружая в собственную атмосферу. Эта атмосфера зрима, её плоть соткана из ритмов, которые, задевая пласты личного и коллективного опыта, создают уникальное эмоциональное бытие. Эта атмосфера своеобразна тем, что описана языком чистых эмоций без налёта смыслов действий, идей или пространств. Искусство, застывшее в изображении – живопись и скульптура – создаёт атмосферу статики. Ощущение, рождаемое глубокой картиной, погружает в уникальное состояние, просвечивает до дна то направление восприятия, которое задаётся формой произведения. За чертами лица или чертами пейзажа, за техникой и авторским стилем возникает общая атмосфера картины. Искусство, застывшее в словах – поэзия – фиксирует эмоции и смыслы. Создаваемые на стыке слова, музыки и изображения, поэтические произведения – как застывшее, сконцентрированное кино. Кино, сжатое во временном измерении, но вытянутое в измерении ассоциаций, форм.
Когда мы попадаем в незнакомое место, очень часто можно почувствовать специфическую атмосферу этого места. Те места, которые день ото дня повторяются, связываются с мыслями, которые были передуманы в процессе попадания в эти места, с людьми и событиями. Новые пространства, новые формы свободны от привязанных ассоциаций, и поэтому иногда можно наблюдать их натуральный «фон», подложку, самое дно. Кажется, будто места обладают этим дном, но оно – внутри нас. Не каждое место открывается так. Открывшиеся, кажутся произведениями искусства, потому что рождают не только сильные эстетические переживания, но и дают стойкое послевкусие. География ощущений, увязывающая пространство и время, приобщает к неуловимому, мимолётному целостному восприятию, к собственной глубине, пульсирующей и уникальной. Эта глубина не может быть выражена словами. Конечно, не в пошлом смысле чего-то огромного, а в смысле невозможности передать субъективное ощущение от её переживания. Единственный и далеко не гарантированный способ поделиться этим ощущением – вложить своё видение мира в произведение искусства. Разные произведения могут нравиться всем или определённым людям, могут не нравиться кому-то или никому. Но глубокое искусство отличается от поверхностного тем, что в нём выражается индивидуальность автора. Не та внешняя «индивидуальность», которая заставляет сознательно соблюдать собой же установленные каноны, а внутренняя, неконтролируемая индивидуальность уникального ощущения мира. Мастерство режиссёра, скульптура, актёра в способности выразить это ощущение.
Попадая на жёлтую пыльную весеннюю улицу, которая не связана ни с чем кроме ощущения, слегка погружаешься в ту своеобразную кожу мира, которая изредка прикасается к тебе искусством, неизвестностью и временем. Ты идёшь по улице, но она – не часть этого города, она уже самостоятельное место, а твоя прогулка – не начало какого-либо дела, а самостоятельный процесс и самобытное время.
Порой кажется, что выбить искру ощущения чудовищно сложно, что, возможно, нет уже никакого синтетического чувства, что почувствовать подоплёку происходящего в твоём или любом вымышленном мире искусства невозможно. Окостеневшие ассоциации, передающие удары эмоций по замкнутой цепи, не позволяют взглянуть со стороны. И туманные дымки намёков на постижение твоего ощущения мира остаются иллюзорным ожиданием. Но потом картина, фильм или повесть сдвигают плиту дозволенного и за верхними смыслами открываются глубокие слои внутренних атмосфер автора и зрителя. Проникновение в чужой субъективный опыт уникально. Ещё уникальнее проникновение в собственный обобщённый субъективный опыт, который не открывается на каждом шагу.
Возможен ли взгляд со стороны на собственное мироощущение целиком? Кажется, будто то, как мы повседневно воспринимаем мир с его достоинствами и недостатками – это и есть наше мироощущение, но это далеко не так. Подлинное мироощущение – фон, который нельзя наблюдать в упор, как амёбу под микроскопом. Оно – мерцание кинескопа, когда отводишь в сторону глаза. Как факт давно забытого прошлого, оно может вернуться к нам. А посмотреть на него сегодняшнее – можно ли? Неизвестно.