Снег завалил все пути через дворы и задворки. Свежие, рассыпчатые следы первопроходцев вальяжно набрасывали эскизы вдавленных зимних тропинок. На первых пешеходов налипала ответственность: если они побоялись срезать углы или пролезть через хаотически набросанные при расчистке снега сугробы, то ближайшие четыре месяца могут пройти в нарезании кругов по тем следам, которые пробили первые люди. Менее людные тропинки сильнее зависят от первопроходца. Даже если человек с собакой пробежал буквой зю, последующие идут по следам, стараясь не влезть по уши в сугроб. Раз за разом — и эта нелепая загогулина превращается в единственный легитимный путь, которым следуют все редкие пешеходы, до следующего сильного снегопада, а то и до весны. Когда же нескончаемый поток людей ломится из одного края заснеженного пространства в другой край и наоборот, приходится разминуться, наступая то на левый, то на правый край сугроба. Тогда любая, изначально кривая траектория сглаживается и выправляется, не говоря уж о том, что первопроходцев может быть несколько, и толпа в итоге выбирает наиболее короткий и комфортный путь.
«Роль личности в истории, — подумалось Олегу. — Буквально топчу аналогию».
Снег продолжал густо падать, и на засунутых в карман руках появились заносы. Олег смахнул иней с усов и потряс рукавами, остановившись напротив угла облупленной пятиэтажки. На ближайшем балконе старик с белым пустым взглядом крутил колесо велосипеда. В такт снегопаду (так казалось, хотя какой в непрерывности может быть такт?) он брал колесо за спицы и плавным движением вниз заставлял вращаться. Иногда он оглядывался на лосиные рога, криво приделанные к стене, и что-то бормотал.
— Чё палишь? — Олегова спина ощутила кулачный толчок. — Слышь, толкни, а? По-бырому…
Когда Олег обернулся, мужик в чёрной спортивной куртке был уже за рулём и через небрежно отряхнутое стекло показывал нетерпеливые жесты. Олег Иванович — почему-то он себя вдруг почувствовал не просто Олегом, но обязательно Ивановичем — с неудовольствием полез в сугроб и упёрся ладонями в какое-то заснеженное ребро жёсткости автомобиля. Из машины выскочил ещё один такой же в спортивной куртке и тут же начал толкать. Машина взвизгнула. Олег Иванович изо всех сил изобразил усилие. Из-под колёс поднялся ворох снега и земли.
— Хреново толкаете, — крикнул водитель, открыв дверь.
Олег Иванович представил себя несущим бревно в компании пятерых человек — два спереди, два сзади. Мол, несёт он его шаляй-валяй. А бревно, хоть и не яйцо, но всё равно несётся.
— Извините, пожалуйста. Мне некогда. Я пойду, а? — Олег Иванович виновато отошёл от машины.
— Ну иди, — пассажир снял шапку, вытер ей лоб и махнул рукой.
Олег свернул на узкую полудохлую тропинку и стал пробираться по следам первопроходца в сторону железной дороги.
Перебравшись через пути, Олег очутился в коробке из бетонных заборов. У покрытой граффити стены стоял человек в длинном пальто и приклеивал рулон туалетной бумаги к вытянутому серому лицу в месте, где у него был изображён маленький синий рот. «Похож на меня… Да, чем-то похож…» — Олег удивлённо поёжился. А человек в пальто сверкнул в его сторону очками и крикнул:
— Мужчина! Мужчина!
Олег подошёл.
— Помогите растянуть, чтобы не улетело и не порвалось. Ага?
— А что это? — Олег рассматривал вблизи намазанный серой и чёрной краской злой шарж на своё лицо. Даже родинка на виске была в точном месте. Только белый язык плавно переходил в туалетную бумагу.
— Это инсталляция «Зилопож». Очевидно, что её символическое значение осциллирует между ироническим осмыслением конформизма и эсхатологией языка, признающей его неизбежную истрачиваемость. Процесс говорения же я представила, как перманентное разрешение неприятностей. То есть речевой акт совершается только тогда, когда это направлено на решение какой-то проблемы…
— А почему лицо похоже на моё?
— Правда? Не знаю. Я это так вижу… А как вы считаете, насколько следует расширить вульгарное и крайне скомканное изложение манифеста «Зилопожа», которые вы только что услышали, чтобы сопровождать им фотографии и сам арт-объект в музеях?
— Эээ…
— Ну ладно, держите бумагу. Вот так… Теперь идите вон туда. Да, в сугроб, туда, туда. Ещё дальше… Ну ёпсель-мопсель! Ну ядрёная каракатица!
Олег Иванович стоял с оборванным рулоном туалетной бумаги посреди сугроба. Порыв ветра и снега, который совершил это надругательство над будущим арт-объектом, уже улетел и спрятался за домами.
— Вам нельзя доверять искусство! Я в шоке… Фиаско! — человек в пальто с ужасом разглядывал оборванный трёхметровый язык, трепещущий на ветру.
— Ну тогда я пошёл? — Олег Иванович стал пятиться в направлении пролома в стене.
— А бумагу? Отдайте бумагу!
Но Олег уже скрылся в проёме, унося с собой рулон искусства.
Через пару дворов от железной дороги он, озираясь, насадил туалетную бумагу на одинокую ветку обрезанного дерева. «Может, кто-нибудь возьмёт», — подумал Олег.
— Ты чего мусоришь, скотина? — из светящегося жёлтым светом открытого окна высунулась полная женщина лет пятидесяти. — Ах ты, смотрите-ка на него! Отворачивается! А?!
Олег побежал и скрылся в арке. «Да что сегодня такое?» — подумал он, отряхивая снег с рукавов и усов. Ноги, промокшие от завалившегося снега, мёрзли. Олег вышел на улицу, завернул в микро-кафе с пластиковой мебелью и взял чай в пластиковом стаканчике, грея об него казавшиеся пластиковыми руки. В настенном, искажённом временем зеркале отражалось его вытянутое серое лицо с маленьким синим ртом. Он высунул язык.
— Это вы мне? — молодая женщина из-за соседнего столика сурово привстала.
Олег Иванович крикнул «Нет, нет!», скомкал стаканчик и выскочил в непроглядный снегопад. Все тропинки скрылись под слоем снега, и Олег, виляя ужасными зигзагами, побежал дальше, чувствуя себя настоящим первопроходцем.